О дочери композитора Александра Скрябина можно много говорить, но оставим в стороне увлекательные перипетии ее любовно-брачных отношений и героическое участие в Armеe Juive – еврейской ветви французского Сопротивления. Остановимся на еще одной популярной теме, связанной с Ариадной – принятии ей иудаизма
Юрий ТАБАК
В любой род деятельности, в любые отношения она бросалась с головой, неистово – вся в отца, с его, по замечанию Пастернака, «исконно русской тягой к чрезвычайности». То же касается и ее иудаизма. В детстве она была крещена в православие, но фамилия матери ее была Шлёцер. Фамилия преимущественно немецкая, однако в германоязычных землях фамилия, хотя и редко, встречается у ашкеназов. Все это дало повод некоторым биографам заподозрить еврейские корни у Ариадны, а то и прямо называть ее предков «эльзасскими евреями». Если это так, то она принимала иудаизм вторично – но версия о ее изначальном еврействе очень зыбкая и ничем не подтвержденная.
В юности, в стихах, у нее изредка мелькают еврейские образы – но скорее в библейско-романтическом контексте: «мой возлюбленный Сион», «не кляняся Иерусалимом». Она написала сценический набросок «Иисус Навин». Но еврейская тема всегда смыкалась с библейской: недаром она предваряет «Иисуса Навина» цитатой из Паскаля: «Евреи привыкли к великим и неопровержимым чудесам», да и в окружении, как российском, так и парижском, было полно евреев. И недаром все три ее мужа были евреями.
Но с полной горячностью она окунулась в иудаизм, уйдя в 1934 г. с тремя детьми к третьему будущему мужу, вовлеченному в сионистскую деятельность поэту Довиду Фиксману (Кнуту). Она еще не приняла гиюр, но уже считала себя еврейкой. В книжке В.Лазариса приведены ее религиозно-сионистские высказывания по разным поводам, сделанные в своем духе, т.е. сверхрадикальные – под стать нынешним, вызывающим бурный срач в фэйсбуке, но по тем временам почти невозможные. Так от одного из них сионист Лейб Яффе чуть не упал в обморок и с тех пор не желал об Ариадне слышать. И в последующие грозные годы ее соответствующие настроения только усилились, оставаясь такими на протяжении всей жизни. Достаточно сказать, что уже в военное время, когда ее младшая дочь Бетти, проживавшая в сравнительной безопасности в Пиренеях с дядей, написала матери о намерении перейти в католицизм, Ариадна пришла в ярость. Она немедленно перевезла Бетти в Тулузу – центр французского Сопротивления. С помощью раввина ей удалось убедить дочь следовать иудаизму и постепенно вовлечь её в подпольную деятельность – т.е. риск для дочери вырос многократно во всех аспектах, хотя Ариадна это знала.
В марте 1940 г. она вышла замуж за Довида Кнута и через несколько дней приняла иудаизм. Процедуру гиюра и последующую хупу она подробно описывает в письме к другу семьи Еве Киршнер. С тех пор она стала Сарой Фиксман и перестала отзываться на старое имя.
Любопытнейший эпизод уже военных лет приводит не разбиравшийся в тонкостях иудаизма Александр Бахрах в своих воспоминаниях. Причем этот и последующий эпизоды элегантно свидетельствуют и об иудаизме самого Довида Кнута, которого, как это часто бывает, жена-прозелитка намного опередила в своем религиозном рвении. Бахрах встретил чету Кнутов в Тулузе через два месяца «после перемирия в Ретондском лесу», т.е. в августе 1940 г.:
«Кнуты сразу затащили меня в какое-то большое кафе. “Как я рад, милая Ариадна, встрече с вами обоими, об этом я и мечтать не мог…”. Она насупила брови и резко оборвала меня: “Не зовите меня Ариадной, забудьте о ней. Я — Сара, так как выйдя замуж за Кнута, перешла в иудейство». Я промолчал, толком не зная, что ответить, и не совсем соображая, почему взрослой женщине, меняющей религию, надлежало менять свое имя и как такую перемену можно бюрократически оформить. Но Сара, так Сара…
Я проголодался и с кружкой пива заказал бутерброд с ветчиной. Сара-Ариадна посмотрела на меня злыми глазами. “Не знаю, позволительно ли вам и нам пить пиво, но это куда ни шло, а вот есть в такие дни ветчину…”. Кнут заерзал на своем стуле (sic! — Ю.Т.), а я, каюсь, не сразу понял, что она, собственно, имела в виду. Но вскоре мне уже многое стало ясно. О чем бы мы ни заговорили – об общих друзьях, о поэзии, о погоде – она с нетерпимостью неофита все сразу же сводила к еврейскому вопросу.
Кнуты предложили вечером снова встретиться в какой-то столовке, непременно «кошерной», и продолжить беседу. Столовка, объяснили они, находится где-то на окраине города…я уклонился, сам себя стараясь оправдать усталостью и дальностью расстояний, а в действительности, вероятно, нежеланием снова пререкаться с Ариадной».